Ждет нас приказ - возвратиться к Владыке Небес; нам он себя проявить на земле не дает...
Народ, не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет. Хрень, изложенная ниже, мне сегодня ПРИСНИЛАСЬ, а я ее только художественно обработала. Кто не спрятался, я не виновата.
Да, упоминаемый фильм - та самая экскурсия по Вене, ссылки на которую я выкладывала с месяц назад, только там Тода-самы в кадре не было - лишь голос. И момент в кафе там тоже есть!
читать дальше* * *
…она любит клубнику со льдом.
…Он сдергивает ткань – и я задыхаюсь. То, что под ней – полный комплект, хорошо знакомый и в то же время совсем иной… На черном бархате с переливом тончайшим мерцанием стразов выложены зубцы по плечам – не сплошная заливка, только контур, и то же мерцание на манжетах, снова то ли зубцы, то ли зигзаги... и снизу, по углам пол, доходящих четко до колена. Сапоги… темный металлик с неровной, словно волнами идущей поверхностью, и лишь отвороты – ярко-серебряные… как и пояс, по которому тонкими черными линиями выложены контуры странных цветов, и перчатки – тоже с рисунком… И на высоком вороте рубашки – звезда, черный оникс, обведенный стразами по каждому лучу, а ниже – серебряная цепь с небольшой подвеской-четырехлистником, спускающаяся почти до пояса.
– Вы хотите, чтобы я читала текст… в этом? – с трудом выговариваю я.
– Не только в этом, – он чуть усмехается. – Четырнадцать костюмов, как и подобает истинной Смерти, полная линейка. Модельер, который это делал, утверждает, что давно не получал такого наслаждения от работы над заказом. Каждый эпизод – в новом наряде, как в спектакле. Плюс фотосессия во всех четырнадцати… представляете, за какую цену может уйти такой альбом?
Он идет дальше вдоль ряда, сдергивая ткань с каждого нового манекена.
– Можете полюбоваться сами… Здесь, правда, не полная подборка, а только то, что не требует точной подгонки по вашей фигуре. Остальное будет доделано на днях… если вы дадите согласие.
Черный бархат, черный шелк, темно-серебряная парча… Все – не сверкает, а загадочно мерцает, все смотрится безумно дорого.
– Я согласна, – говорю я пересохшими губами. – Черт вас возьми, вы знали, чем меня можно купить.
– Если бы вы отказались, мне пришлось бы искать другую модель, – говорит он спокойно. – Может, даже соединять текст, начитанный одним человеком, с обликом другого. Но именно вы, как мне кажется, идеально подходите для моей идеи. Есть в вас нечто такое… не могу выразиться иначе… бесчеловечно прекрасное. То, что мне надо.
Я отвожу глаза.
– За сутки до рождения наследника огромная хрустальная люстра упала на пол в этом зале, лишь по счастливой случайности никого не задев. Все, от слуг до самой императрицы, сочли это недобрым предзнаменованием…
Голос у меня и так глуховатый, понижать его приходится совсем чуть-чуть, не до неестественного. Я медленно выхожу из зала, и оператор следует за мной. Здесь и так хорошее освещение, выставленный свет не нужен – как был нужен в самом начале, когда меня снимали в полутьме на троне, в том самом черном мерцающем бархате…Сейчас на мне – темно-вишневый мундир с черными кожаными штанами, черные длинные кожаные перчатки с раструбом, на сапогах – фигурные серебряные пряжки у колена. Черно-серебряное шитье, черно-серебряная бахрома вычурных эполет, в руках – тяжелая шпага с серебряными кистями на эфесе.
В зеркале Госпожа Смерть, совершенно не похожая на меня, моим движением поправляет серебряную прядь у виска. Я уже не вздрагиваю и не отшатываюсь, я привыкла.
Каждый день перед съемками меня превращают в Нее – в одной из дальних комнаток дворца, отданной под служебные помещения, пока его покидают последние посетители. Музейное время кончается в 19-00, и дальше наступает наше время – до десяти, иногда и до одиннадцати. Правда, вчера дворец не работал как музей в принципе, санитарный день или что у них там, поэтому снимали эпизод в кофейне – те же высокие сапоги, черный кожаный костюм для верховой езды, серебряные локоны небрежно схвачены сзади полоской черного кружева…
У меня шесть париков. Очень похожих друг на друга и все-таки разных – подлиннее и покороче, для убирания волос назад и для распускания по плечам, совсем белых и серо-платиновых, с вкраплением черных и лиловых тонких прядок… И лицо тоже узнаваемое, но все-таки каждый раз чуть разное, к тому или иному образу – то невыразимо прекрасная гладкая маска, в принципе лишенная возраста, то черты прорисовывают резче и жестче, то прекрасная женщина, невзирая на аккуратно стянутую грудь и массивные подплечники, то почти мужчина… Я так же мерцаю оттенками, как стразы на моих одеяниях.
Один день – один костюм. Балкон над парком, на котором я стою, кутаясь, как в крылья, в серую полупрозрачную мантию, ночным туманом стекающую с моих плеч… Бальный зал, серебристо-белое одеяние с черным ломаным узором, покрывающим почти треть его поверхности, лучи, прочерченные стразами на перчатках – искусно расшитыми, простыми черными или из серебряного лаке, но мои руки всегда закрыты перчатками… Рабочий кабинет первого министра короны, изысканный костюм-тройка с длинным сюртуком, тяжелый медальон, полусапожки на высоком массивном каблуке – и струящиеся по спине серебряные локоны, разрушающие строгость образа… Полутемный коридор на втором этаже – и он аккуратно помогает мне надеть в рукава длинный изящно приталенный плащ и с поклоном подает атласный цилиндр, который я медленно пристраиваю перед зеркалом на своих локонах… Доктор Смерть, один из самых эффектных эпизодов этой истории.
Поначалу я боялась, что он будет вести себя как обычный режиссер на подобной съемке – «Стоп, стоп, это ни к черту не годится! Еще раз, но немножко похолоднее! А теперь в той же самой позе сместилась на три сантиметра влево!» Но… не то чтобы этого не было, но все это произносилось с должной степенью почтительности, вплоть до того, что несколько раз к этому прибавлялось «госпожа». Что ж, это был удачный способ не выбивать меня из образа. Видимо, он и в самом деле слишком много поставил на этот проект…
– Все, снято, – командует он. – Этот эпизод отработали, – и поворачивается ко мне: – Можете идти переодеваться.
Однако я медлю, опираясь на шпагу и украдкой бросая на себя еще один взгляд в зеркало. Мундир – едва ли не самое нелюбимое мной одеяние Смерти, что-то во мне противится его ношению – не была в реальном бою, так не выпендривайся, к тому же и смотрится он с некой карнавальной вычурностью, невзирая на всю свою неяркость. Но Ей же так идут все ее наряды, и мундир в том числе…
– Идемте, – он мягко кладет руку мне на плечо. На этих каблуках я почти сравнялась с ним в росте. – С каждым днем мне все сильнее кажется, что это и есть ваш истинный облик, из которого вы вылезаете с большой неохотой. Или это только мои фантазии?
– Дайте перед зеркалом покрутиться, – роняю я. – И так меня в этих шмотках видит только съемочная бригада да работники музея. Да и то последние, по-моему, с самого первого дня съемок обходят за версту.
– В принципе, это нетрудно исправить, – на его лице появляется знакомая усмешка, которой – я внезапно осознаю – я не видела уже несколько дней. – На следующей неделе в концертном зале Содружества будет юбилей Эрики Штеллер, семьдесят лет. Хотите, возьму вас с собой, в этом самом облике? То есть, конечно, сегодняшний костюм был бы для этого несколько вызывающим, а вот тот, что из кабинета министра, вполне сгодится. Вы будете сенсацией…
– А вам нужна эта сенсация до выхода фильма? – только произнеся это, я осознаю, что сделала это с той же интонацией, с какой читала текст «экскурсии по дворцу». – Сразу после него, так и быть, можете мной хвастаться. А сейчас, боюсь, это рискует оказаться попросту смешным.
Он смотрит на меня, не говоря ни слова. Потом склоняется к моей руке, целует массивный перстень, надетый поверх перчатки – и торопливо уходит, не дожидаясь, пока я последую за ним.
Шпага… Я никогда не умела с нею обращаться. И только раз в жизни садилась на лошадь.
Дворцовые эпизоды экскурсии, которую Смерть проводит по своим владениям, полностью отсняты. Далее будут съемки в городе – в соборах, в музеях, еще где-то… А пока мы доснимаем во дворце фотосессии в костюмах для альбома. То, что будет надето в городе, как тот костюм для верховой езды, в котором я была в кафе – и то, что делалось только ради фотосессии.
Ибо для съемок фильма мне нужны только десять костюмов. Четыре остальных – дань спектаклю, из которого взят мой образ.
Тот, который на мне сегодня, как раз из таких.
Серебристая рубашка с пышным рукавом расстегнута на глубину трех пуговиц – глубже не позволяет утягивающий топ, сверху – льдисто-белый жилет с глубоким вырезом, «фрачный». Жемчужно-белые перчатки без всякой отделки, того же цвета облегающие штаны, заправленные в белые сапоги до колена. В вырезе – сияющий крест.
На темно-сером шелке, которым застлана кровать в спальне, я смотрюсь фигуркой, выточенной изо льда, а вокруг разбросаны белые каллы. И белые лилии на столике у кровати, а рядом – тот самый черный веер, который был в моей руке вместо указки во время большей части экскурсии.
И черный бархат балдахина. Госпожа Смерть в СВОИХ покоях.
Сегодня меня накрасили особенно эффектно, сегодня Смерть не таится – прочертили линии подводки ярче обычного, а губы вместо привычного белого в черном контуре либо фиолетового обвели серо-голубым. Я не вижу себя в зеркале… и втайне рада этому.
Он командует «снято», и фотограф с осветителем начинают сворачивать свою аппаратуру. Я, не двигаясь, все так же лежу на кровати. Он не торопит меня – сейчас, когда идет только фотосъемка, он по окончании работы специально дает мне время немного побыть наедине с собой и поотражаться в дворцовых зеркалах. Хочет, чтобы я накапливала «вроленность» впрок, чтобы не выпасть из образа, когда придется сниматься в людных местах?
По большому счету, мне уже плевать, зачем он это делает. Я просто получаю удовольствие.
– Госпожа…
Все свалили, и лишь ассистент осветителя задержался в дверях. Совсем еще мальчишка, того типажа, который я люблю – гладкая смуглая кожа и длинные волнистые черные волосы. Зовут его, если я не ошибаюсь, Люсьен, а фамилия кончается как-то на «иди», короче, жуткая помесь, плод современной национальной политики.
– Иди, Люсьен, – резко бросаю я. – Я еще немного полежу… голова немного кружится, у меня ведь пониженное давление.
– Я знаю, что вы сейчас не пойдете… Вы не обидитесь, если я чуть-чуть побуду с вами?
К черту. Я хочу побыть наедине с СОБОЙ, а этот щенок одним неосторожным словом может разрушить все хрупкое очарование недолгого момента, когда я – не модель в руках режиссера, а действительно Она, отдыхающая от возни с людьми…
– Госпожа… – он внаглую присаживается на самый краешек императорской кровати, благо, она огромная. – Или… или правильнее будет «господин», как Клаус говорит?
Я приподнимаюсь на локте и медленно поворачиваюсь к нему.
– Клаусу простительно, – уголки моего рта сами собой разъезжаются в усмешке. – В его родном языке я мужского рода. Но в твоем-то – женского, La Mort!
Он смотрит на меня … даже не ошарашенно, а… не могу подобрать слов, но, черт возьми, мне нравится этот его взгляд.
– Или ты почему-то боишься, что я могу вдруг оказаться не женщиной? – я беру цветок каллы и медленно поворачиваю его в пальцах. – Интересно, почему?
Судя по выражению лица, сейчас он пулей вылетит за дверь. А меня только-только начала забавлять эта игра…
– Как бы то ни было, не бойся, – я накрываю его ладонь своей жемчужной перчаткой. – Для тебя я – в любом случае женщина.
– Госпожа… – он смотрит совсем уже сумасшедшим взглядом – и вдруг быстро наклоняется и целует каблук моего сапога.
Я быстро убираю ногу.
– А вот этого не будет, – говорю я, чувствуя, как во мне разгорается азарт. – Для таких игр ищи себе госпожу в другом месте, а я, знаешь ли, не по этой части.
Сколько ему лет? Двадцать? Меньше? И знает ли он, сколько лет мне???
– Лучше просто сними их, – я снова придвигаю к нему ногу. – Вот так, сначала один, потом другой…
Под сапогами у меня тонкий белый хлопок с эластаном, надетый сегодня в первый раз после вскрытия упаковки, так что пусть снимает. Ниже моего достоинства – засовывать в такую красоту носки в полосочку, как это делают косплейные девочки. В принципе, под этим роскошным костюмом у меня нет ничего, способного оскорбить воображение…
…Одна пуговка на жилете и жемчужные кнопки на рубашке – в сущности, никакая не преграда. Молния на утягивающем топе – преграда чуть посерьезнее, но зато под ним мальчика ожидает… я мысленно усмехаюсь, предвкушая это. Так и есть – увидев мою грудь, он отшатывается, но тут же берет себя в руки.
Это счастье я отмываю каждый вечер после того, как переоденусь. Подкладка у топика черная, и она ЛИНЯЕТ. Так что соски у меня сейчас одного цвета с губами – серо-синие.
– Какие они у тебя красивые… – шепчет он, наклоняясь. Кажется, ему совсем сорвало крышу. – Такие маленькие… зачем тебе еще и стягивать их?
– Мне так положено, – отвечаю я Тем Самым голосом. – И не спрашивай, кем, а делай… что тебе позволили!
То, что французы якобы лучшие любовники – общее место. Про греков тоже много достойного рассказывают. Во всяком случае, Люсьен пока что не порочит ни одну из этих наций. Даже странно, что он настолько хорош, для своего-то возраста. Или это его уже успели выдрессировать те другие, кому он лижет каблуки?
Как бы то ни было, меня устраивает то, что он со мной делает. А задать ему нужный темп я и сама в состоянии.
Что характерно, целовать меня в губы он даже не попытался. И опять же, по большому счету, мне плевать, верит он или просто играет – мне достаточно того, что он обращается со мной как с Нею. Со всем надлежащим почтением и опасением.
Тем более, что сейчас мне не хочется ничего лишнего. Ничего пачкающего. Я физически не в состоянии дать себе полную волю на императорской кровати и в съемочном костюме, да это и не доставило бы мне удовольствия. И пусть сколько угодно списывает это на мою (Ее?) холодность, здесь и сейчас главная – я, а не он.
– Так, этого тоже не будет, – я бью его веером по руке, уже потянувшейся к пряжке ремня. Бью сильно, так что он вздрагивает. – Даже если ты и готов заплатить эту цену, этого не хочу Я.
– Какую цену? – его глаза раскрылись до пяти… какая у них там валюта, ливры, что ли?
– Ты испытаешь со мной наслаждение, – откровенно издеваюсь я. – Такое, какого не смог бы ни с одной женщиной. Но после того, как я прикоснусь к этой твоей части, она навсегда станет бесполезна и для других, и для тебя. Ты же не хочешь этого, мой Люсьен?
– Нет, – шепчет он уже в неприкрытом испуге.
– Так что, если все еще хочешь доставить мне удовольствие, то сделаешь это, как могла бы сделать другая женщина. Только губами и пальцами. Тебе решать.
Вместо ответа его руки тянутся к застежке моих штанов. Ладно, пусть поработает, мне нравится, что он умеет делать своим языком…
Если бы я на самом деле была Ею, то в финале все-таки поцеловала бы его в губы. Чтобы я встала, застегнула одежду и ушла, а он остался валяться поперек темного покрывала. Но настоящая Она, увы, только в зеркале, пусть даже я и могу сделать так, чтобы она повторяла мои движения…
– Ди Тодин, – шепчет он мне на ухо и повторяет уже на родном языке: – Ла Морт, Ла Морт сан-мерси…
Я не сразу вспоминаю, что это значит не «неблагодарная», а «лишенная милосердия».
– Что у вас было с Люсьеном? – спрашивает он неожиданно.
Мы в Музее Естественных наук, на той самой галерее под куполом, с которой «так удобно презирать людей». Эта фраза – единственная, которую я наотрез потребовала вычеркнуть из своего текста. Настоящая Смерть не презирает людей, она слишком зависит от них.
На мне один из самых простых нарядов в линейке – строгий черный верх, широкий пояс, сапоги без отделки. Лишь серебристый жилет и брошь-цветок у горла оживляют его.
– Ничего, заслуживающего внимания, – спокойно отвечаю я. – Как поется в одной нашей песне, позволила посмотреть и даже потрогать руками. Ничего больше. А что, это запрещено моим контрактом? Или вы бережете меня для себя?
Он отвечает не сразу, долго молчит, вглядываясь вниз.
– Если бы я попытался это сделать, то был бы клиническим идиотом, – наконец говорит он со вздохом. – У меня попросту нет столько тепла, чтобы растопить ваш холод.
– О да, – я поправляю прядь у виска уже вошедшим в привычку жестом. – Вы, как и я, решаете задачи. Причем делаете это куда более успешно, чем до сих пор удавалось мне. Сотни куда более талантливых актрис согласились бы сыграть в этом проекте – но вам был нужен человек, который станет ЖИТЬ в кадре. Который полезет в эту авантюру не из-за гонорара, а из-за четырнадцати дизайнерских шмоток.
– Я из рук вон плохо решаю свои задачи, – отзывается он. – Я не учел, что если смогу выпустить это наружу, оно будет жить не только в кадре, но и вне его.
Внезапно он буквально сгребает меня, стискивает в объятиях, и я вижу его глаза совсем близко.
– Что будет со мной, если я сейчас тебя поцелую? – выдыхает он. – Мгновенный разрыв сердца?
– Люсьен не осмелился проверить, – отвечаю я столь же еле слышно.
Еще несколько секунд он смотрит мне в глаза, потом разжимает объятия и с легким кивком-полупоклоном снова целует мне руку – на этот раз серебряную сетку, надетую поверх простой черной перчатки.
Я знаю, что будет дальше. Четыре оставшихся съемочных дня он не будет делать со мной ничего. Ему ведь невероятно важно видеть в кадре настоящую Госпожу Смерть. А вот потом, когда завершится то, ради чего мне сшили эти четырнадцать прикидов, он таки повторит свою попытку. Просто для того, чтобы убедиться, что не сходит с ума.
В спектакле Смерть убивала поцелуем – он же не успокоится, пока сам не убьет поцелуем Ее. Не докажет себе, что она – я – такая же женщина, как любая другая.
Значит, я должна успеть раньше. Свалить отсюда… либо сделать нечто такое, после чего он точно не осмелится пытаться.
Ибо Она очень не любит проигрывать. Даже если для этого располагает всего лишь моим слабым телом.
27.07.09
Да, упоминаемый фильм - та самая экскурсия по Вене, ссылки на которую я выкладывала с месяц назад, только там Тода-самы в кадре не было - лишь голос. И момент в кафе там тоже есть!
читать дальше* * *
…она любит клубнику со льдом.
…Он сдергивает ткань – и я задыхаюсь. То, что под ней – полный комплект, хорошо знакомый и в то же время совсем иной… На черном бархате с переливом тончайшим мерцанием стразов выложены зубцы по плечам – не сплошная заливка, только контур, и то же мерцание на манжетах, снова то ли зубцы, то ли зигзаги... и снизу, по углам пол, доходящих четко до колена. Сапоги… темный металлик с неровной, словно волнами идущей поверхностью, и лишь отвороты – ярко-серебряные… как и пояс, по которому тонкими черными линиями выложены контуры странных цветов, и перчатки – тоже с рисунком… И на высоком вороте рубашки – звезда, черный оникс, обведенный стразами по каждому лучу, а ниже – серебряная цепь с небольшой подвеской-четырехлистником, спускающаяся почти до пояса.
– Вы хотите, чтобы я читала текст… в этом? – с трудом выговариваю я.
– Не только в этом, – он чуть усмехается. – Четырнадцать костюмов, как и подобает истинной Смерти, полная линейка. Модельер, который это делал, утверждает, что давно не получал такого наслаждения от работы над заказом. Каждый эпизод – в новом наряде, как в спектакле. Плюс фотосессия во всех четырнадцати… представляете, за какую цену может уйти такой альбом?
Он идет дальше вдоль ряда, сдергивая ткань с каждого нового манекена.
– Можете полюбоваться сами… Здесь, правда, не полная подборка, а только то, что не требует точной подгонки по вашей фигуре. Остальное будет доделано на днях… если вы дадите согласие.
Черный бархат, черный шелк, темно-серебряная парча… Все – не сверкает, а загадочно мерцает, все смотрится безумно дорого.
– Я согласна, – говорю я пересохшими губами. – Черт вас возьми, вы знали, чем меня можно купить.
– Если бы вы отказались, мне пришлось бы искать другую модель, – говорит он спокойно. – Может, даже соединять текст, начитанный одним человеком, с обликом другого. Но именно вы, как мне кажется, идеально подходите для моей идеи. Есть в вас нечто такое… не могу выразиться иначе… бесчеловечно прекрасное. То, что мне надо.
Я отвожу глаза.
– За сутки до рождения наследника огромная хрустальная люстра упала на пол в этом зале, лишь по счастливой случайности никого не задев. Все, от слуг до самой императрицы, сочли это недобрым предзнаменованием…
Голос у меня и так глуховатый, понижать его приходится совсем чуть-чуть, не до неестественного. Я медленно выхожу из зала, и оператор следует за мной. Здесь и так хорошее освещение, выставленный свет не нужен – как был нужен в самом начале, когда меня снимали в полутьме на троне, в том самом черном мерцающем бархате…Сейчас на мне – темно-вишневый мундир с черными кожаными штанами, черные длинные кожаные перчатки с раструбом, на сапогах – фигурные серебряные пряжки у колена. Черно-серебряное шитье, черно-серебряная бахрома вычурных эполет, в руках – тяжелая шпага с серебряными кистями на эфесе.
В зеркале Госпожа Смерть, совершенно не похожая на меня, моим движением поправляет серебряную прядь у виска. Я уже не вздрагиваю и не отшатываюсь, я привыкла.
Каждый день перед съемками меня превращают в Нее – в одной из дальних комнаток дворца, отданной под служебные помещения, пока его покидают последние посетители. Музейное время кончается в 19-00, и дальше наступает наше время – до десяти, иногда и до одиннадцати. Правда, вчера дворец не работал как музей в принципе, санитарный день или что у них там, поэтому снимали эпизод в кофейне – те же высокие сапоги, черный кожаный костюм для верховой езды, серебряные локоны небрежно схвачены сзади полоской черного кружева…
У меня шесть париков. Очень похожих друг на друга и все-таки разных – подлиннее и покороче, для убирания волос назад и для распускания по плечам, совсем белых и серо-платиновых, с вкраплением черных и лиловых тонких прядок… И лицо тоже узнаваемое, но все-таки каждый раз чуть разное, к тому или иному образу – то невыразимо прекрасная гладкая маска, в принципе лишенная возраста, то черты прорисовывают резче и жестче, то прекрасная женщина, невзирая на аккуратно стянутую грудь и массивные подплечники, то почти мужчина… Я так же мерцаю оттенками, как стразы на моих одеяниях.
Один день – один костюм. Балкон над парком, на котором я стою, кутаясь, как в крылья, в серую полупрозрачную мантию, ночным туманом стекающую с моих плеч… Бальный зал, серебристо-белое одеяние с черным ломаным узором, покрывающим почти треть его поверхности, лучи, прочерченные стразами на перчатках – искусно расшитыми, простыми черными или из серебряного лаке, но мои руки всегда закрыты перчатками… Рабочий кабинет первого министра короны, изысканный костюм-тройка с длинным сюртуком, тяжелый медальон, полусапожки на высоком массивном каблуке – и струящиеся по спине серебряные локоны, разрушающие строгость образа… Полутемный коридор на втором этаже – и он аккуратно помогает мне надеть в рукава длинный изящно приталенный плащ и с поклоном подает атласный цилиндр, который я медленно пристраиваю перед зеркалом на своих локонах… Доктор Смерть, один из самых эффектных эпизодов этой истории.
Поначалу я боялась, что он будет вести себя как обычный режиссер на подобной съемке – «Стоп, стоп, это ни к черту не годится! Еще раз, но немножко похолоднее! А теперь в той же самой позе сместилась на три сантиметра влево!» Но… не то чтобы этого не было, но все это произносилось с должной степенью почтительности, вплоть до того, что несколько раз к этому прибавлялось «госпожа». Что ж, это был удачный способ не выбивать меня из образа. Видимо, он и в самом деле слишком много поставил на этот проект…
– Все, снято, – командует он. – Этот эпизод отработали, – и поворачивается ко мне: – Можете идти переодеваться.
Однако я медлю, опираясь на шпагу и украдкой бросая на себя еще один взгляд в зеркало. Мундир – едва ли не самое нелюбимое мной одеяние Смерти, что-то во мне противится его ношению – не была в реальном бою, так не выпендривайся, к тому же и смотрится он с некой карнавальной вычурностью, невзирая на всю свою неяркость. Но Ей же так идут все ее наряды, и мундир в том числе…
– Идемте, – он мягко кладет руку мне на плечо. На этих каблуках я почти сравнялась с ним в росте. – С каждым днем мне все сильнее кажется, что это и есть ваш истинный облик, из которого вы вылезаете с большой неохотой. Или это только мои фантазии?
– Дайте перед зеркалом покрутиться, – роняю я. – И так меня в этих шмотках видит только съемочная бригада да работники музея. Да и то последние, по-моему, с самого первого дня съемок обходят за версту.
– В принципе, это нетрудно исправить, – на его лице появляется знакомая усмешка, которой – я внезапно осознаю – я не видела уже несколько дней. – На следующей неделе в концертном зале Содружества будет юбилей Эрики Штеллер, семьдесят лет. Хотите, возьму вас с собой, в этом самом облике? То есть, конечно, сегодняшний костюм был бы для этого несколько вызывающим, а вот тот, что из кабинета министра, вполне сгодится. Вы будете сенсацией…
– А вам нужна эта сенсация до выхода фильма? – только произнеся это, я осознаю, что сделала это с той же интонацией, с какой читала текст «экскурсии по дворцу». – Сразу после него, так и быть, можете мной хвастаться. А сейчас, боюсь, это рискует оказаться попросту смешным.
Он смотрит на меня, не говоря ни слова. Потом склоняется к моей руке, целует массивный перстень, надетый поверх перчатки – и торопливо уходит, не дожидаясь, пока я последую за ним.
Шпага… Я никогда не умела с нею обращаться. И только раз в жизни садилась на лошадь.
Дворцовые эпизоды экскурсии, которую Смерть проводит по своим владениям, полностью отсняты. Далее будут съемки в городе – в соборах, в музеях, еще где-то… А пока мы доснимаем во дворце фотосессии в костюмах для альбома. То, что будет надето в городе, как тот костюм для верховой езды, в котором я была в кафе – и то, что делалось только ради фотосессии.
Ибо для съемок фильма мне нужны только десять костюмов. Четыре остальных – дань спектаклю, из которого взят мой образ.
Тот, который на мне сегодня, как раз из таких.
Серебристая рубашка с пышным рукавом расстегнута на глубину трех пуговиц – глубже не позволяет утягивающий топ, сверху – льдисто-белый жилет с глубоким вырезом, «фрачный». Жемчужно-белые перчатки без всякой отделки, того же цвета облегающие штаны, заправленные в белые сапоги до колена. В вырезе – сияющий крест.
На темно-сером шелке, которым застлана кровать в спальне, я смотрюсь фигуркой, выточенной изо льда, а вокруг разбросаны белые каллы. И белые лилии на столике у кровати, а рядом – тот самый черный веер, который был в моей руке вместо указки во время большей части экскурсии.
И черный бархат балдахина. Госпожа Смерть в СВОИХ покоях.
Сегодня меня накрасили особенно эффектно, сегодня Смерть не таится – прочертили линии подводки ярче обычного, а губы вместо привычного белого в черном контуре либо фиолетового обвели серо-голубым. Я не вижу себя в зеркале… и втайне рада этому.
Он командует «снято», и фотограф с осветителем начинают сворачивать свою аппаратуру. Я, не двигаясь, все так же лежу на кровати. Он не торопит меня – сейчас, когда идет только фотосъемка, он по окончании работы специально дает мне время немного побыть наедине с собой и поотражаться в дворцовых зеркалах. Хочет, чтобы я накапливала «вроленность» впрок, чтобы не выпасть из образа, когда придется сниматься в людных местах?
По большому счету, мне уже плевать, зачем он это делает. Я просто получаю удовольствие.
– Госпожа…
Все свалили, и лишь ассистент осветителя задержался в дверях. Совсем еще мальчишка, того типажа, который я люблю – гладкая смуглая кожа и длинные волнистые черные волосы. Зовут его, если я не ошибаюсь, Люсьен, а фамилия кончается как-то на «иди», короче, жуткая помесь, плод современной национальной политики.
– Иди, Люсьен, – резко бросаю я. – Я еще немного полежу… голова немного кружится, у меня ведь пониженное давление.
– Я знаю, что вы сейчас не пойдете… Вы не обидитесь, если я чуть-чуть побуду с вами?
К черту. Я хочу побыть наедине с СОБОЙ, а этот щенок одним неосторожным словом может разрушить все хрупкое очарование недолгого момента, когда я – не модель в руках режиссера, а действительно Она, отдыхающая от возни с людьми…
– Госпожа… – он внаглую присаживается на самый краешек императорской кровати, благо, она огромная. – Или… или правильнее будет «господин», как Клаус говорит?
Я приподнимаюсь на локте и медленно поворачиваюсь к нему.
– Клаусу простительно, – уголки моего рта сами собой разъезжаются в усмешке. – В его родном языке я мужского рода. Но в твоем-то – женского, La Mort!
Он смотрит на меня … даже не ошарашенно, а… не могу подобрать слов, но, черт возьми, мне нравится этот его взгляд.
– Или ты почему-то боишься, что я могу вдруг оказаться не женщиной? – я беру цветок каллы и медленно поворачиваю его в пальцах. – Интересно, почему?
Судя по выражению лица, сейчас он пулей вылетит за дверь. А меня только-только начала забавлять эта игра…
– Как бы то ни было, не бойся, – я накрываю его ладонь своей жемчужной перчаткой. – Для тебя я – в любом случае женщина.
– Госпожа… – он смотрит совсем уже сумасшедшим взглядом – и вдруг быстро наклоняется и целует каблук моего сапога.
Я быстро убираю ногу.
– А вот этого не будет, – говорю я, чувствуя, как во мне разгорается азарт. – Для таких игр ищи себе госпожу в другом месте, а я, знаешь ли, не по этой части.
Сколько ему лет? Двадцать? Меньше? И знает ли он, сколько лет мне???
– Лучше просто сними их, – я снова придвигаю к нему ногу. – Вот так, сначала один, потом другой…
Под сапогами у меня тонкий белый хлопок с эластаном, надетый сегодня в первый раз после вскрытия упаковки, так что пусть снимает. Ниже моего достоинства – засовывать в такую красоту носки в полосочку, как это делают косплейные девочки. В принципе, под этим роскошным костюмом у меня нет ничего, способного оскорбить воображение…
…Одна пуговка на жилете и жемчужные кнопки на рубашке – в сущности, никакая не преграда. Молния на утягивающем топе – преграда чуть посерьезнее, но зато под ним мальчика ожидает… я мысленно усмехаюсь, предвкушая это. Так и есть – увидев мою грудь, он отшатывается, но тут же берет себя в руки.
Это счастье я отмываю каждый вечер после того, как переоденусь. Подкладка у топика черная, и она ЛИНЯЕТ. Так что соски у меня сейчас одного цвета с губами – серо-синие.
– Какие они у тебя красивые… – шепчет он, наклоняясь. Кажется, ему совсем сорвало крышу. – Такие маленькие… зачем тебе еще и стягивать их?
– Мне так положено, – отвечаю я Тем Самым голосом. – И не спрашивай, кем, а делай… что тебе позволили!
То, что французы якобы лучшие любовники – общее место. Про греков тоже много достойного рассказывают. Во всяком случае, Люсьен пока что не порочит ни одну из этих наций. Даже странно, что он настолько хорош, для своего-то возраста. Или это его уже успели выдрессировать те другие, кому он лижет каблуки?
Как бы то ни было, меня устраивает то, что он со мной делает. А задать ему нужный темп я и сама в состоянии.
Что характерно, целовать меня в губы он даже не попытался. И опять же, по большому счету, мне плевать, верит он или просто играет – мне достаточно того, что он обращается со мной как с Нею. Со всем надлежащим почтением и опасением.
Тем более, что сейчас мне не хочется ничего лишнего. Ничего пачкающего. Я физически не в состоянии дать себе полную волю на императорской кровати и в съемочном костюме, да это и не доставило бы мне удовольствия. И пусть сколько угодно списывает это на мою (Ее?) холодность, здесь и сейчас главная – я, а не он.
– Так, этого тоже не будет, – я бью его веером по руке, уже потянувшейся к пряжке ремня. Бью сильно, так что он вздрагивает. – Даже если ты и готов заплатить эту цену, этого не хочу Я.
– Какую цену? – его глаза раскрылись до пяти… какая у них там валюта, ливры, что ли?
– Ты испытаешь со мной наслаждение, – откровенно издеваюсь я. – Такое, какого не смог бы ни с одной женщиной. Но после того, как я прикоснусь к этой твоей части, она навсегда станет бесполезна и для других, и для тебя. Ты же не хочешь этого, мой Люсьен?
– Нет, – шепчет он уже в неприкрытом испуге.
– Так что, если все еще хочешь доставить мне удовольствие, то сделаешь это, как могла бы сделать другая женщина. Только губами и пальцами. Тебе решать.
Вместо ответа его руки тянутся к застежке моих штанов. Ладно, пусть поработает, мне нравится, что он умеет делать своим языком…
Если бы я на самом деле была Ею, то в финале все-таки поцеловала бы его в губы. Чтобы я встала, застегнула одежду и ушла, а он остался валяться поперек темного покрывала. Но настоящая Она, увы, только в зеркале, пусть даже я и могу сделать так, чтобы она повторяла мои движения…
– Ди Тодин, – шепчет он мне на ухо и повторяет уже на родном языке: – Ла Морт, Ла Морт сан-мерси…
Я не сразу вспоминаю, что это значит не «неблагодарная», а «лишенная милосердия».
– Что у вас было с Люсьеном? – спрашивает он неожиданно.
Мы в Музее Естественных наук, на той самой галерее под куполом, с которой «так удобно презирать людей». Эта фраза – единственная, которую я наотрез потребовала вычеркнуть из своего текста. Настоящая Смерть не презирает людей, она слишком зависит от них.
На мне один из самых простых нарядов в линейке – строгий черный верх, широкий пояс, сапоги без отделки. Лишь серебристый жилет и брошь-цветок у горла оживляют его.
– Ничего, заслуживающего внимания, – спокойно отвечаю я. – Как поется в одной нашей песне, позволила посмотреть и даже потрогать руками. Ничего больше. А что, это запрещено моим контрактом? Или вы бережете меня для себя?
Он отвечает не сразу, долго молчит, вглядываясь вниз.
– Если бы я попытался это сделать, то был бы клиническим идиотом, – наконец говорит он со вздохом. – У меня попросту нет столько тепла, чтобы растопить ваш холод.
– О да, – я поправляю прядь у виска уже вошедшим в привычку жестом. – Вы, как и я, решаете задачи. Причем делаете это куда более успешно, чем до сих пор удавалось мне. Сотни куда более талантливых актрис согласились бы сыграть в этом проекте – но вам был нужен человек, который станет ЖИТЬ в кадре. Который полезет в эту авантюру не из-за гонорара, а из-за четырнадцати дизайнерских шмоток.
– Я из рук вон плохо решаю свои задачи, – отзывается он. – Я не учел, что если смогу выпустить это наружу, оно будет жить не только в кадре, но и вне его.
Внезапно он буквально сгребает меня, стискивает в объятиях, и я вижу его глаза совсем близко.
– Что будет со мной, если я сейчас тебя поцелую? – выдыхает он. – Мгновенный разрыв сердца?
– Люсьен не осмелился проверить, – отвечаю я столь же еле слышно.
Еще несколько секунд он смотрит мне в глаза, потом разжимает объятия и с легким кивком-полупоклоном снова целует мне руку – на этот раз серебряную сетку, надетую поверх простой черной перчатки.
Я знаю, что будет дальше. Четыре оставшихся съемочных дня он не будет делать со мной ничего. Ему ведь невероятно важно видеть в кадре настоящую Госпожу Смерть. А вот потом, когда завершится то, ради чего мне сшили эти четырнадцать прикидов, он таки повторит свою попытку. Просто для того, чтобы убедиться, что не сходит с ума.
В спектакле Смерть убивала поцелуем – он же не успокоится, пока сам не убьет поцелуем Ее. Не докажет себе, что она – я – такая же женщина, как любая другая.
Значит, я должна успеть раньше. Свалить отсюда… либо сделать нечто такое, после чего он точно не осмелится пытаться.
Ибо Она очень не любит проигрывать. Даже если для этого располагает всего лишь моим слабым телом.
27.07.09
-
-
28.07.2009 в 12:26-
-
28.07.2009 в 14:41-
-
28.07.2009 в 14:44-
-
28.07.2009 в 15:21в ДРУГОМ, Коллега)))) хотя за полное отсутствие похабщины не поручусь
-
-
24.08.2011 в 15:09Спасибо!
-
-
25.08.2011 в 00:58У меня еще одна картинка в этом роде уже полтора года стоит перед глазами, но не пишу, поскольку нет ни малейшего развития ситуации во времени. "Охотничий домик" (реальное место, где я была в феврале 2010 г), второй этаж. Она сидит на диване, перед ней на столике - книга и бокал вина. Образ по оформлению ни разу не Смертячий, скорее нечто подобное тому, что на этой моей аватарке... и только во взгляде, в повороте головы вспышками проступает Она. Люсьен, в чем-то из той же эпохи, но попроще, в серо-коричневых тонах, разжигает камин. Как-то очень понятно, что он уже полностью ей подчиняется, буквально движению брови. А она кого-то ждет, кому назначила здесь свидание... но кому, понятия не имею, не знаю даже, мужчина или женщина тот, кого она ждет, выше или ниже ее по статусу...