Маленький новогодний подарок ЛоГГофанатам

[star-of-the-star]

Под катом - отрывок фанфика про Оберштайна, который я начала в подарок своему соавтору. Если вам покажется интересно, по завершении выложу текст целиком.
Время действия - после 110й серии, герой выжил за счет пересадки чужой печени (как мы помним, трупов в тот вечер вокруг резиденции кайзера более чем хватало)...

ВЕЧНОСТЬ ВПЕРЕДИ

Мы, увы, со змеями несхожи:
Мы меняем души, не тела.
(Николай Гумилев)

…он появился здесь где-то через полгода после открытия кафе. С первого взгляда в нем не было ничего, заслуживающего пристального внимания – обычный персонаж из богемной тусовки, каких двенадцать на дюжину, у которых декларируемый эпатаж окружающих поразительным образом оборачивается стандартизацией. За время своей сценической карьеры Доминик насмотрелась на таких непризнанных гениев, которые ищут себя до сорока лет и не снимают темных очков даже дождливым мартовским вечером, желая казаться таинственнее. Серебристый плащ с поясом, на плечах которого поблескивают капельки дождя, брюки с рисунком под змеиную кожу, заправленные в мягкие полусапожки без каблука, высветленные пряди надо лбом – одно время такое мелирование считалось у феззанской богемы отчаянной дерзостью, чуть ли не политическим вызовом, но сейчас, после смерти кайзера Райнхарда, пожалуй, уже выглядит дурным тоном.
Кроме него, сейчас в кафе никого не было – молодая парочка, сидевшая за дальним столиком, только что расплатилась и едва не столкнулась с ним в дверях. Такими вот холодными дождливыми вечерами, да еще в этой части города, никогда не бывает много народу… именно поэтому Доминик отпустила Нину и решила сама постоять за барной стойкой. Не перетрудится за один-то вечер, а у той как-никак мать болеет…
Он присел за столик в углу – как-то неожиданно тяжело, буквально рухнул, словно после целого дня, проведенного на ногах, – расстегнул плащ, раскрыл меню… Элиж выждала положенных три минуты, позволяя клиенту сделать выбор, и только тогда подлетела к столику. Он коротко ткнул в какие-то позиции на страницах, и когда Элиж упорхнула на кухню с блокнотиком, откинулся на спинку стула и несколько неловким движением снял очки, желая их протереть…
Доминик обмерла, боясь вдохнуть.
В ее маленьком кафе всегда царил приятный, можно сказать, интимный полумрак – основным источником освещения служили трубки дневного света, проложенные в уступе вдоль стены на высоте столешниц. И точно так же, снизу вверх, падал свет на его лицо тогда, на Хайнессене, в кабинете для допросов, когда он выступил из темноты, словно игра теней, и странно мягким голосом задал ей единственный вопрос про Эльфриду фон Кольрауш. При другом освещении, вполне возможно, она никогда бы его не узнала, но сейчас ошибиться было немыслимо.
Значит, вот эти белые прядки надо лбом – НАСТОЯЩИЕ, а не мелированные?
Правда, тогда, в мундире с шитьем и сером плаще с изящной драпировкой на плечах, он показался ей невероятно внушительным, почти пугающим – а тот, кто сидел за столиком, выглядел усталым и странно уязвимым, не было в этой ломкой фигуре ничего общего с нелюдски прекрасным военным министром Нойе Рейха…
Господи, ведь и прошел-то всего лишь год, даже меньше! Тогда он был, по сути, вторым лицом в государстве, а она – простой подследственной, пусть даже ее дело и закрыли за отсутствием какого-либо состава преступления. Сейчас же она, вернувшись на Феззан, владеет этим маленьким кафе…
…а он – никто и ничто. В июле по центральному новостному каналу объявили о том, что после очередного покушения терраистов он доставлен в Центральный Военный госпиталь в тяжелейшем состоянии… а осенью – о выписке и отставке. Не иначе, новая кайзерин решила обойтись в своем кабинете без этой одиозной фигуры, с которой никто и никогда не мог договориться ни по-хорошему, ни по-плохому.
Он снова надел очки – и тогда Доминик из какого-то непонятного побуждения, заранее укоряя себя за безрассудство, вышла из-за стойки, сделала несколько шагов и опустилась на стул напротив неожиданного посетителя.
– Добрый вечер, господин Оберштайн, – произнесла она совсем негромко, но вполне отчетливо.
Он вздрогнул, тонко вырезанный рот мгновенно отвердел, изящные пальцы с черными ногтями судорожно сжались на кожаной папке с меню.
– Не имею чести быть с вами знакомым, мадам, – сухой, безжизненный голос, словно опавшей мертвой хвоинкой уколол. И все равно имперский акцент никуда не спрячешь, даже невзирая на местное обращение…
– Вы вправе не узнавать меня с этой стрижкой, – чуть усмехнулась Доминик. – Год назад на Хайнессене у меня была совсем другая прическа. Впрочем… вас сейчас тоже не так легко узнать. Уж простите мне мою зрительную память.
– Ах, да… – едва уловимый вздох – облегчения? – Бывшая любовница Рубинского… теперь припоминаю. Если вас интересует какой-то вопрос по тому делу, то сразу хочу предупредить…
– С меня достаточно того, что я полностью оправдана. Рубинский – прошлое, – Доминик на секунду замялась. – Просто от вас вдруг повеяло такой пустотой, что мне захотелось сказать вам хоть что-то. Бросить в эту пустоту хоть малый камешек…
Темные стекла очков, закрывающие пол-лица… тонкий черный шелковистый термо-свитер – очень недешевая вещь, Доминик умела определять такое с полувзгляда, да и плащ совершенно очевидно куплен не в секонд-хенде, несмотря на свой небрежный вид…
– Барри умер, – произнес он абсолютно без всякого выражения. – Сегодня на рассвете. Когда я встал с постели, он уже окоченел... сейчас мне некуда спешить, и я встаю довольно поздно…
– Кто это – Барри? – теперь настала очередь Доминик вздрогнуть всем телом, прежде всего от тона, которым это было произнесено.
– Мой пес, – отозвался он все так же безучастно. – Я все понимаю, он уже был весьма немолод… но без меня он очень сильно сдал. Рабенард говорил, что пока я лежал в госпитале, он с трудом заставлял его поесть и буквально силком вытаскивал на прогулки. А после выписки… у меня было слишком мало сил, чтобы заняться им всерьез. У меня и сейчас-то их не очень много…
– И вы жалеете… – Доминик с трудом пыталась подобрать какие-то правильные слова, – …жалеете, что он умер не у вас на руках?
– Я не знаю, – произнес он еле слышно. – Вы правильно сказали – пустота. Даже на то, чтобы жалеть, нету сил… Вам что-нибудь говорит такое слово, как астения?
– Тонкость сложения? – Доминик напряглась, припоминая. – Или вы имеете в виду что-то другое?
– Не знаете, – уголки его рта дрогнули в еле уловимом намеке на усмешку. – Я и сам не знал, пока не оказался на Феззане и не угодил в госпиталь после первого теракта. Ни на Одине, ни тем более на Гардарике было тупо некому объяснить мне, что моя презренная слабость есть системное заболевание. Вы же знаете, во что превратили нашу рейхсмедицину законы Рудольфа Гольденбаума… Хотя откуда вам знать, вы там не жили – и слава небесам.
Элиж, процокав каблучками, выставила на стол плетенку с парой темных зерновых булочек, аккуратно поставила перед посетителем высокий стакан с соком, тарелку с овощным салатом и парой ломтиков сыра, положила рядом нож и вилку и снова исчезла в проходе на кухню. Умная девочка, с полувзгляда поняла, что этому клиенту лучше не докучать…
– Вы не заказали вино? – удивилась Доминик. – Мне казалось, по такому поводу люди обычно…
– Алкоголь для меня кончился, – уронил он, беря вилку. – Медики говорят, как минимум на ближайшие несколько лет, но мне проще думать, что навсегда. Спасибо и на том, что среди боевиков, которых уложили в тот вечер вокруг резиденции кайзера, нашелся такой, у которого печень была еще почти не испорчена сайоксином и годилась для пересадки. Ключевое слово тут – «почти»… – он опять еле уловимо вздохнул, отпил глоток из стакана и принялся за еду. И снова Доминик обратила внимание на некоторую неловкость, с которой он орудовал столовыми приборами – словно у хорошо воспитанного человека, привыкшего делать все аккуратно и точно, слегка дрожат руки, и он боится в самый неподходящий момент уронить с вилки ломтик помидора в оливковом масле или лист кочанного салата…
– Простите, если я лезу не в свое дело… – Доминик замялась. – С вами… все настолько плохо?
– Могло быть существенно хуже, – спокойно отозвался он. – Могла быть гранитная плита и дежурный венок из белых лилий. Кое-кто из моих бывших коллег, правда, думает, что лучше уж так, чем жить как тень самого себя… А я вот придерживаюсь иного мнения. Даже четыре часа работы в день у себя дома на поддерживающих препаратах – это возможность что-то изменить к лучшему в этом мире. У мертвого же такой возможности нет.
– Значит, в отставку вы ушли вовсе не из-за конфликта с кайзерин, – сделала вывод Доминик.
– Кайзерин слишком похожа на меня самого, чтобы терпеть рядом с собой свое кривое отражение, – он снова обозначил усмешку легким дрожанием губ. – Как говорил не помню какой древний народ с Терры, тигр ходит по лесу только в одиночку. Мы с ней… из тех, кто не умеет сбиваться в стаи. Так что с моим здоровьем все устроилось наилучшим для нее образом – я больше никому не мозолю глаза, и в то же время в сложном случае всегда можно обратиться ко мне за консультацией. А тех, кто мог бы счесть, что даже в этом положении я слишком много знаю… по моим расчетам, на уровне принятия решений их сейчас не осталось. С терраизмом как единой структурой покончено навсегда, а отдельные проповедники первой-второй ступени посвящения погоды не делают.
– А вот я за избавление от считающих, что я слишком много знаю, должна благодарить исключительно вас, – неожиданно вырвалось у Доминик. – Весь этот год не могу привыкнуть, что наконец-то снова сама себе хозяйка.
– Бросьте, это был мой долг, причем не перед вами, а перед Рейхом. Дурную траву надо выпалывать с корнем, – он сделал ладонью легкий отстраняющий жест, и на этот раз тень усмешки окрасила его интонацию. – Да вы и сами помогли следствию, чем могли…
Снова подошла Элиж, почти неслышно опустила на стол блюдо с тушеным мясом и столь же бесшумно исчезла. Если хозяйке вздумалось поговорить с посетителем, тем более лучше не мешать…
Он снова замолчал, но на этот раз Доминик показалось, что между ними натянулась тончайшая, как паутинка, ниточка доверия. Неужели ему так редко доводилось слышать от людей даже простое слово благодарности? Столько сделать для укрепления власти своего повелителя… и быть выброшенным в никуда по истечении срока годности… Против воли она снова опустила взгляд на его нестерпимо изящные руки, неуверенно управляющиеся с ножом и вилкой.
От него не укрылось направление ее взгляда, но он истолковал его по-своему:
– Недоумеваете, что у меня с ногтями, не так ли?
Доминик осеклась, не решаясь ответить ни «да», ни «нет».
– Все очень прозаично, – неожиданно из его голоса ушла царапающая колкость, он снова стал чарующе мягким, как тогда, на допросе. – После пересадки печени у меня не мог не разладиться обмен веществ, а одно из следствий этого – повышенная ломкость ногтей. А с электронными глазами допускать этого ни в коем случае нельзя, если хочешь сохранить слизистую век в целости и сохранности. Приходится укреплять их светоотвердевающим гелем.
– Он же прозрачный, – удивилась Доминик.
– Если держать ногти под лампой не более двадцати минут, то да, – кивнул он. – Но я не люблю лишний раз связываться с салонами и решил, что такую простую процедуру могу выполнить и сам. Нанес, положил руки под лампу… и задремал после ванны, расслабился. Увы, сейчас такое со мной случается регулярно. А в итоге вместо двадцати минут ногти пробыли под светом два с половиной часа – и вот неожиданный результат.
– Так что ж вы сразу не смыли этот результат растворителем?
– Сразу – не было сил возиться. А потом взглянул при свете дня… и решил, что терять мне уже нечего, и в мой нынешний имидж этот цвет прекрасно впишется, – произнес он все тем же ровным голосом, но на этот раз Доминик четко уловила в этой ровности нарочитую нотку – и невольно рассмеялась. Значит, вот как шутит бывший военный министр Нойе Рейха, которого все считают не человеком, а ходячим компьютером без эмоций и чувства юмора…
Он поднял на нее взгляд – и улыбнулся в ответ. Именно улыбнулся – неуловимый блик осветил лицо и тут же померк, но Доминик поняла, что теперь никогда в жизни не забудет эту улыбку и не перепутает ее с легким насмешливым дрожанием губ.
Остаток его ужина прошел в молчании. Он сосредоточился на еде, Доминик же была так ошеломлена этой доверительной вспышкой, что больше не смела лезть с расспросами, боясь какой-нибудь неловкостью все испортить и снова заставить его отгородиться от мира частоколом сухих иголок…
Лишь когда опустели его тарелка и бокал, а Элиж подошла со счетом и машинкой для считывания кредиток, у Доминик мельком пронеслось в голове: «Не стоит, ваш ужин был за счет заведения». Но она вовремя удержала фразу, готовую соскользнуть с языка – в чем-в чем, а в деньгах этот человек явно не нуждается, и предложить такое значило бы лишь оскорбить его.
– Спасибо вам, – проронил он и медленно, со значением опустил и снова выпрямил голову. Только это, ничего больше, никаких уточнений – но для Доминик это было то же самое, как если бы кто-то иной рассыпался перед ней в цветистых благодарностях за приятно проведенный вечер.
– Хотите, я вызову вам такси? – предложила Доминик, глядя, как он прячет кредитку во внутренний карман, встает и не торопясь застегивает плащ.
– Благодарю вас, не стоит, – отозвался он. – Мне не очень далеко идти – на ту сторону парка и потом один квартал через улицу. Сейчас я не так часто гуляю, не хочу упускать возможность… Всего доброго, мадам Сен-Пьер.
– И вам тоже всего доброго, господин Оберштайн, – выговорила Доминик, радуясь предложенной им формулировке, избавившей ее от выбора между равно нелепыми «прощайте» и «до свидания».
Хлопнула входная дверь, серебристый силуэт скользнул в ночь и исчез… а Доминик все сидела за столиком, подперев подбородок кулаком и боясь шевельнуться…

Этой ночью она долго проворочалась в постели без сна.
Выйдя из-под ареста, Доминик на своем опыте убедилась в той неочевидной многим истине, что общественному мнению никакой закон не указ. Что с того, что она полностью оправдана даже без поражения в правах и без запрета на проживание во всех трех столицах Нойе Рейха? Для всех прежних друзей она теперь была «подстилка Рубинского», женщина, которой в приличном обществе никто не подаст руки. Даже младший брат, которого она, по сути, вырастила вместо их рано умершей матери, в ответ на ее приветствие бросил: «Как жаль, что ты не сдохла вместе с ним!» – и со всей силы ударил ладонью по кнопке отбоя на комме.
Ну да, в свое время она совершенно сознательно легла под Рубинского, желая тем самым обеспечить продвижение своей певческой карьеры. Вот только на тот момент преуспевающий политик и бизнесмен, в числе прочего владевший продюсерским центром «Перола Галактика», еще не только не получил должности наместника Рейха на Феззане, но и не имел никаких дел с терраистами. К тому же он был обаятелен, умен и остроумен, наделен изрядным темпераментом, имел хороший вкус в винах, еде и вещах, и находиться рядом с ним доставляло удовольствие само по себе. Не то чтобы она надеялась, что когда-нибудь он таки предложит ей законный брак, но…
А потом стало слишком поздно. Когда Доминик поняла, в какой сети запуталась, оставаясь возле него, вырваться из этой сети уже было возможно только ценой жизни. А она была всего лишь подающая надежды певица, обычная женщина, а вовсе не героиня сериала о боссах мафии и бесстрашных комиссарах полиции! Все, что ей оставалось в этом положении – изворачиваться, не теряя достоинства, и тихо мечтать, что однажды случится чудо или мировой катаклизм.
В итоге мировой катаклизм начался золотоволосым юношей в белом плаще с безумным взглядом, спустившимся на Феззан из чрева белоснежного корабля под приветственные клики толпы… а закончился уже на Хайнессене вот этим усталым человеком с мертвыми глазами, одетым в серо-стальное.
Знатнейший из знатных. Единственный из соратников Лоэнграмма, чей род восходит к временам Рудольфа Гольденбаума – так когда-то поведал ей Рубинский, тщательно наводивший справки обо всех участниках той большой игры. Аристократ, с рождения предназначенный править, с профилем камеи и руками, не созданными для труда, не прогрызавший себе зубами путь наверх, а потому, как презрительно говорят про таких, не знающий «настоящей жизни»…
Почему, почему только этот выращенный в хрустальной оранжерее цветок отдает себе отчет, что у любой организации такого рода, какую сплел вокруг себя Рубинский, один закон – «за вход трояк, за выход нож»? А вы, долбаные знатоки жизни, делаете вид, что ничего такого в природе не существует, и брезгуете подавать мне руку, словно я лично наливала виски каждому терраисту на Феззане?
Доминик закрыла глаза, обняла подушку и попыталась представить его таким, какими обычно показывают аристократов старого Рейха в телесериалах, в наряде, скопированном с придворных мод древней Терры. Длинный сюртук с изящной вышивкой на полочках и манжетах, шелковый жилет, шейный платок, сколотый опаловой брошью, тяжелые кольца на тонких пальцах, волосы чуть длиннее и связаны лентой…
Не получилось. Картинка наотрез отказывалась расцвечиваться какими-либо красками, кроме серой и черной с небольшой примесью золота. А если расцвечивалась, то это был уже не Пауль фон Оберштайн, а кто-то другой.
Так, в этих бесплодных упражнениях фантазии, она и уснула, сама того не заметив, ускользнула в сон, как тот серебристый силуэт – в дождь и тьму…

…первое движение руки после пробуждения, еще не открывая глаз… да, именно «открывая», а не «вставляя», что бы там ни говорили злые языки из Адмиралтейства. Если спать без сменных модулей, к утру веки так западут внутрь, что вставлять под них что-то будет весьма болезненно. Поэтому любая отладка и замена – только днем, в полностью вменяемом состоянии, когда можно держать веко поднятым, а в остальном – глаза как глаза. Уверяю вас, мейне хершафтен, мне они доставляют куда меньше неудобств… чем вам.
Итак, первое движение руки – щелчок кнопкой обогревателя. Здесь, на двадцать втором этаже, в апартаментах с окнами на три стороны света, к утру никогда не остается тепла – выдувает в щели. А он уже забыл, когда последний раз просыпался не в холодном поту…
Второе движение руки – к кнопке звонка. Сигнал Рабенардам – хозяин проснулся, можно начинать готовить завтрак. И после этого – законные двадцать минут под одеялом, неспешное всплывание наружу из бездн сна, пока нагревается спальня, так называемое «декартово время», в которое в голову часто приходят неожиданные решения давних задач и просто яркие мысли. Раньше он мог позволить себе подобное пробуждение не так часто и потому даже сейчас очень дорожит этой неспешностью. В конце концов… хоть какое-то возмещение за то, что теперь по утрам в руку больше не тычется мокрый нос Барри, требующего прогулки непременно с любимым хозяином…
И лишь когда полностью ощутишь себя в этой реальности и начнешь чувствовать неудобство от мокрого одеяла – быстро выскользнуть наружу, еще быстрее одеться и бросить пижаму на обогреватель. Одеяло откинуто, постель не заправляется никогда – пусть сохнет.
Пройтись щеткой по зубам, тампоном с тоником по лицу… за бритву сегодня можно не браться, он делал это вчера. Слава Одину, сейчас по утрам руки дрожат уже не настолько, чтобы, умирая от неловкости, просить помощи у Рабенарда. Теперь можно и к столу.
С детства он был неправильным ребенком, в том плане, что весьма любил пресловутые манку и овсянку. Эта любовь выручает его и сейчас – только быстрый вброс глюкозы в мозг позволяет достаточно быстро собрать себя в кучу для восприятия информации. Сегодня поверхность содержимого тарелки аппетитно пестрит темными точками – фрау Рабенард добавила в овсянку корицы.
Плоская коричневая таблетка – гепатопротектор – перед едой. Две капсулы, прозрачных с одной стороны, в которых пересыпаются мелкие желтоватые гранулы – между двумя ложками каши. Препарат ВЛФ, благодаря которому он может хоть отчасти чувствовать себя человеком. Равно как и благодаря маленькой белой таблетке, которую надо принимать уже после еды, вместе с витаминным комплексом – ингибитору захвата дофамина. Где-то через полчаса после закидывания в себя всей этой россыпи накатит легкая тошнота, но он уже привык и не придает ей значения, а стакан воды всегда под рукой.
Ломтики груши на тонком фарфоровом блюдце, и в точно такой же тонкой чашке – прозрачный чай с запахом жасмина. Здесь не колдуют над заваркой, как Юлиан Минц, а просто держат в доме набор интересных сортов, среди которых много зеленых и белых и почти совсем нет черных. Тоже гепатопротектор, как и непременные оливки к мясу, которые за полгода ему уже слегка поднадоели…
- Спасибо, фрау Рабенард, все, как всегда, было превосходно.
Когда он встает из-за стола, часы над плазменным камином показывают половину первого. Раньше он завтракал прямо у себя в кабинете, одновременно просматривая утренние новости и пролистывая корреспонденцию. Но теперь… теперь спешить некуда, да и не получается.
Оконное стекло покрыто россыпью мелких капель. Когда он был моложе, то в дождь всегда оживал – атмосферное давление понижалось, приближаясь к его собственному. Но после второго теракта, когда в Центральном Военном госпитале его собрали буквально по кускам, любая перемена погоды превратилась в пытку томительной вялостью. А кофе ему отныне противопоказан еще строже, чем даже алкоголь.
Удобное кресло в кабинете принимает в себя хозяина. На спинке его висит неизменный отглаженный серый пиджак – если комм просигналит о вызове из резиденции кайзерин или зайдется в частой пульсации межзвездной связи, всегда найдется пара секунд, чтобы сменить на него теплую домашнюю кофту на молнии, тоже связанную руками добрейшей фрау Рабенард. Поверх ставших привычными черных термосвитеров он смотрится вполне достойно для отставного штабиста-безопасника.
В новостях ничего интересного… за исключением того, что петиция о кластерном самоуправлении на местах от региона Эль Фасиль таки получила одобрительную резолюцию кайзерин. Молодец девочка, почти в одиночку заткнула любителей покричать «дай им палец, так они всю руку отъедят». Если народ хочет общественной активности, надо не давить на него с силой в десять атмосфер, показывая, кто в Галактике хозяин, а предоставить такую возможность в разумных пределах… не забыв перед тем четко очертить эти самые пределы. Уровень местного кластера по Бакунину вполне безопасен, а вот уже на регион лучше сажать своего наместника, но с обязанностью принимать делегации от местных органов. Грош цена той империи, которая боится выслушать мнение своих подданных, особенно если они сами готовы выделять из своей среды тех, кто изложит это мнение наиболее внятно.
В еженедельной сводке данных от Фернера интересного еще меньше, судя уже по тому факту, что она еженедельная, а не экстренная. Дело Осояну о финансовых махинациях на постройке новой правительственной резиденции, надоевшее, как зубная боль, не продвинулось ни на миллиметр, но оно хотя бы абсолютно не политическое. Ах, если бы был жив этот вдохновенный безумец Сильверберг… тогда, после первого теракта, хватало других проблем, и в первую очередь у него самого, неделю провалявшегося под капельницей – а теперь выяснилось, что несколько довольно важных концов ушли на тот свет вместе с министром экономики, и кое-кто не преминул воспользоваться этим самым гнусным образом.
Ладно, эту кучу компоста вполне в состоянии разгрести и Фернер с Кесслером. А его ждет то, что вряд ли под силу кому-то, кроме него самого…
Когда он открывает недописанный вчера текст в папке со скромным названием «Комментарии», руки его все-таки дрожат. Ну и пусть, все равно сейчас никто этого не видит, и в первую очередь – адресат этих комментариев.
«…смею утверждать, что принцип избирательного срока в корне противоречит самому понятию народного волеизъявления. Действительно, если тот, кто находится у власти, вполне хорош и полностью справляется со своими обязанностями, почему он должен покидать свой пост только потому, что прошли четыре или восемь лет, и его лимит пребывания у власти исчерпан? Разве не захотят поддан… (затерто) граждане иметь его своим правителем и дальше? Я более чем уверен, что захотят еще сильнее, чем за восемь лет до того, поскольку уже убедились в его пригодности к данному посту и доверяют ему.
Таким образом, при истинном, а не декларируемом уважении воли народа выборы в органы власти могут производиться только в трех случаях: a) несоответствие власть предержащего лица занимаемой должности и исполняемым обязанностям; b) добровольная его отставка или переход на другую службу и c) его смерть.
Если же избирательный срок называется естественным атрибутом выборной власти, то мы имеем дело с так наз. американской (по названию одной из докосмических стран Терры) моделью демократии, где основным принципом смены власти провозглашается возможность избавиться от плохого правителя – но при этом ни слова не говорится об удержании у власти хорошего, т.е. априори задано, что правитель может быть либо не очень хорош, либо очень плох. И эта точка зрения весьма недалека от истинного положения дел, поскольку настоящая, а не показная цель такой регулярной смены власти – всего лишь возможность обеспечить доступ к даваемым ею привилегиям как можно большему числу членов определенного круга элиты. При различных обстоятельствах этот круг может быть шире или уже, доступ в него более или менее затруднен, но неизменным остается одно – избранный его представитель не имеет возможности принимать долгосрочные знаковые решения. Как говорил один из авторитарных правителей докосмической эпохи (имя его вряд ли вам что-нибудь скажет), сравнивая себя и своего демократически избранного коллегу, «хорошо, я диктатор – но он-то всего лишь диктор!»* Ибо, по большому счету, только это такому правителю и остается – озвучивать мнение стоящей за ним группировки…»
Эта идея пришла ему в голову еще в госпитале, когда юный ученик Яна Вэньли, восемнадцатилетний главком Изерлонских вооруженных сил в звании старшего лейтенанта, пришел его навестить. Из первых же его слов стала ясна побудительная причина такого поступка – юноше было ужасно стыдно за то, что они с друзьями опоздали буквально на самую малость и не успели предотвратить тот бросок гранаты в кабинет кайзера. Ему очень хотелось чем-то искупить свою вину – поэтому не стоило ни малейшего труда вытянуть из него обещание позволить ему ознакомиться с историческими заметками Яна Вэньли еще в процессе приведения их в пригодный к публикации вид, а возможно, в чем-то и помочь их разбору и упорядочиванию. Явно сыграло роль и то, что молодой человек не ощущал себя достаточно компетентным, чтобы в одиночку справиться с такой работой, а потому не посмел оттолкнуть предложенную руку помощи, пусть даже протянутую из вражеского лагеря…
А дальше началась кропотливая многомесячная работа, когда мышление человека корректируется по капельке и как бы невзначай, в процессе обсуждения предложенных им же самим тем… Ни малейшего давления, ни намека на то, чем такой расклад может быть выгоден Рейху – чисто академическая постановка проблемы и рассмотрение ее с разных сторон. Взламывание стереотипов и развенчание штампов.
«…ваш уважаемый учитель много раз задавался вопросом, способна ли «хорошая» демократия вырасти из «плохой», но при этом делал упор в основном на то, о чем я говорил в предыдущем своем письме – на превращение выборов в периодическое шоу, где наибольшее значение имеет умение грамотно преподнести себя избирателям и надавать им более или менее заманчивых обещаний. О возможности же отделения самого понятия выборов от понятия избирательного срока он, судя по тому, что мне удалось прочесть, ни разу не задумывался. Но вы, господин Минц, волею судьбы уже находитесь во властном кругу, поэтому не имеете права игнорировать вопрос механизма удержания у власти достойного ее представителя…»
Закончив письмо, он подключил к Raucher’у факсимильное перо и поставил свою подпись на чистом листе бумаги. Умное устройство послушно повторило то же самое под только что набранными строками.
Теперь – соединить Raucher** с коммом, ввести нужный код и имя адресата, нажать клавишу «отправить»… и ждать ответа, обдумывая следующие темы, которые неплохо бы затронуть. Например, об отсутствии четкого наполнения у понятия «тоталитарный»…
Очень хорошо, что Юлиан Минц в достаточной степени владеет языком Рейха. Ибо сам Оберштайн учил «язык основного противника» по большей части в академии, практики почти никогда не имел – разве что на некоторых допросах, – а потому читал на нем кое-как, а свои мысли выражал с еще большим затруднением.
А вот то, что он не может вспомнить имя того диктатора, который не диктор, и вынужден отделаться обтекаемым объяснением – это уже несколько хуже… Еще несколько таких вот плохо мотивированных высказываний, и он даст повод усомниться в своей компетенции.
Он вычитал эту фразу еще в детстве, в чьих-то военных мемуарах, найденных в библиотеке деда по матери. Фразу запомнил, а вот ее источник начисто вылетел из головы. И здесь, на Феззане, с этим ничего не поделаешь – большая часть материалов во всепланетной инфосети либо на языке Альянса, либо вообще на местном наречии. А старые добрые книги, по которым можно проверить цитату, остались на Одине. Все, что можно было забрать с Гардарики, он забрал еще до перехода в команду Лоэнграмма, чтобы лежало если не под рукой, то хотя бы в одном месте… но кто ж мог предвидеть, что это «одно место» так скоро перестанет быть центром вселенной!
Один… Старый дом более чем столетней давности, многократно реставрированный, а изнутри отделанный в зелень и бронзу. Дом, где его семья проводила две трети года, дом, где он помнит каждую трещинку на мебели и щелку в раме, дом, который после смерти деда, а потом матери стал его и больше ничьим. Дом детства, полный загадочных шорохов, дом юности, куда он возвращался из академии, оставляя в прихожей мокрые следы форменных ботинок, дом, где после напряженного дня на службе у Лоэнграмма его ждали горячий ужин и холодный нос Барри… Дом, куда он мечтал когда-нибудь вернуться доживать после отставки. Вот только не рассчитал, что отставка эта случится в каких-то сорок лет.
Старый сад, старые книги, старые воспоминания…
И межзвездная связь в самом лучшем случае с Феззаном. А до территории бывшего Альянса способен дострелить только большой излучатель в Нойе Сан-Суси, и то, если он сейчас не законсервирован. Это здесь, на Феззане, на перекрестке вселенной, мачты излучателей натыканы как грибы, да и простреливать мертвую зону между коридорами от них не требуется – а потому он может делать свое трудное дело по склеиванию позиций Рейха и Баалатской автономии, сидя дома и не привлекая к себе ничьего внимания. С Одина этот номер не пройдет.
А с другой стороны, работать без большого выбора нужных книг становится уже трудновато. И в эти апартаменты их все не перевезешь – он подбирал жилье на Феззане, не особо роскошествуя, в расчете на то, что будет приходить домой только ужинать и спать. Много ли надо холостяку средних лет без вредных привычек и почти без свободного времени?
Он выключил Raucher и вышел на остекленную галерею, где еще предыдущие владельцы апартаментов развели небольшой зимний сад, присел на плетеный стульчик возле кадки с фикусом… В голове крутилась строка из древнего поэта, которого мать любила, а он сам терпеть не мог за какой-то ползуче-подловатый снобизм: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря...»
Нет, пока он еще таскает ноги, пока мозг работает так же четко, как раньше, глухая провинция – определенно не его выбор.
А вот у моря… вполне можно попробовать, если оно находится в радиусе покрытия излучателя! Феззан же – единственная планета в Галактике, населенная с плотностью, сопоставимой со старой Террой, не может быть, чтоб не нашлось такого места, а в этом месте – выставленного на продажу особняка. Мало ли подельников Рубинского угодило за решетку, а то и расстреляно его же стараниями?
Правда, дом на Одине в таком случае придется продать. Как ни горько это сознавать…
Что ж, до сих пор еще никому не удавалось упрекнуть в сентиментальности Его Подколодное Превосходительство, того, кто из всего спектра вариантов неизменно выбирает наиболее эффективный. К тому же вывезти сюда можно не только книги, но и изрядную часть обстановки. А что до покупателя… то глубоконеуважаемый герр фон Вакенродер, муж его троюродной сестры Сандры фон Таубе-Вакенродер, в достаточной мере нажился на военных поставках, чтобы иметь возможность выложить нужную сумму, и в достаточно хороших отношениях с Сандрой, чтобы угодить ее желанию наконец-то заполучить заветный родовой дом. Эх, так и тянется рука прихватить его за какие-нибудь делишки, да повода пока не дает...

* - приписывается Сталину в отношении Рузвельта, взято из мемуаров его начштаба Штеменко.
** - немецкий аналог понятия "ноутбук", позаимствован из романа А. Лазарчука "Все способные держать оружие".